Грузовик подпрыгивает на очередном ухабе старой, изношенной дороги, и кузов изрядно встряхивает. Николаса по инерции ведет назад, затем резко кидает куда-то вправо, прямо на понуро сидящего рядом молодого солдата. Последний, в прочем, никак не выражает, казалось бы, очевидного неудовольствия, лишь кряхтит натужно под немалым весом соседа, и снова, как-то слишком быстро, затихает, в отличие от Марлоу, который материться витиевато и от души, в очередной раз приложившись больным плечом о ребро неказистой металлический скамьи.
Четыре дня назад военная колонна пересекла границу с Францией и теперь медленно, но верно двигалась на северо-восток к Экс-ан-Прованс, откуда груз должен отправиться поездом до самого места назначения, тем самым сэкономив пару-тройку дней и выторговав их для отдыха солдат. Они ушли в глубь страны уже на несколько сотен километров, а прямые как палки дороги все еще напоминают гребаный испытательный бомбардировочный полигон.
- Я предлагал повязку, - мужчина в офицерской форме хватается одной рукой за выступ железного каркаса кузова точно над головой Николаса; перед носом британца на секунду мелькает и исчезает свастика Рейха в железных когтях орла. Он мог бы воспроизвести этот знак с закрытыми глазами, собрать по линиям - так въелась эта гадость в сознание, будто ее выжгли на обратной стороне век. - И предлагаю снова. Глупо играть в великомученика. Здесь от этого никому не легче, Ник, ты ведь понимаешь это, да?
- Лучше, чем кто-либо другой, капитан Канн, – врач морщится коротко, почти по привычке, он уже научился без труда разбирать этот нетипичный, ломанный английский с острым привкусом немецкого акцента, но каждое слово до сих пор режет слух. – Оставьте повязку для тех, кому она действительно нужна. – Хотя, по большому счету, она не нужна никому из людей, находящихся в грузовике. Каждый из них, так или иначе, уже мертв.
- Право, конечно, твое. Но я бы не отказывался от помощи, пока ее предлагают, – для урожденного немца капитан действительно неплохо говорит по-английски. Объективно он единственный, кто в принципе может связать два слова или понять, что говорят.
Высокий, по-арийски красивый, с резкими чертами лица и холодными голубыми глазами, Канн, пожалуй, вообще слишком выделяется на фоне остальных немецких солдат, даже не смотря, на, казалось бы, безупречную систему отбора Третьего рейха. Хотя, наверное, больше всего его выделяет какая-то извращенная – но от этого почему-то только более привлекательная – человечность, уродливым изъяном зияющая на фоне его непоколебимой верности идеям нацизма.
С другой стороны, никому кроме Марлоу, капитанн пока помощь не предлагал... так настойчиво.
Бог был милостив ко мне, ведь я – не Вы, - хочется сказать Николасу, но он только запрокидывает голову, чтобы посмотреть немцу в глаза, и широко улыбается пугающей своей нездоровой простотой улыбкой.
- Все время забываю об отсутствии у тебя правильных манер, – наигранно вздыхает фриц, делая ударение на предпоследнее слово.
Женщина, сидящая напротив, сдавленно охает. Как ей кажется, для британца сейчас прозвучал смертный приговор. Гробовое молчание, царившее в кузова до этого, и нарушаемое только позвякиванием и дребезжанием металла, становится еще более напряженным. Люди вокруг, кажется, перестают дышать, но это всего лишь иллюзия – выработанный в плену инстинкт: опасаться малейшего дуновения ветерка, за которым может последовать буря. Ник имел честь убедиться на личном опыте в том, что настроения немецких солдат меняются так быстро, как не меняется караул в холодные зимние ночи, и человек, еще вчера приносивший тебе лишний кусок хлеба, сегодня может избить до полусмерти. Такая закономерность стала нормой, наряду с болью и страхом, и превратилась в условный рефлекс, но с появлением капитана Канна все немного изменилось. Последний всегда умудрялся вести себя с военнопленными так, будто он вез их не в концентрационный лагерь смерти, а, по меньшей мере, на курорт: он охотно рассказывал им про дальнейшую незавидную судьбу, не скупясь на подробности, и при этом, казалось, искренне сопереживал и сочувствовал личной трагедии каждого.
Николасу следовало бы его ненавидеть, как это делают все остальные, но он... не может – в заостренных, будто выточенных из камня, чертах Канна врачу видятся совсем другие, оставшиеся далеко в прошлом, но намертво выбитые в памяти, подобно личному номеру, который Марлоу еще предстоит получить.
Воздух вокруг, кажется, начинает вибрировать от нервного ожидания, но ничего так и не происходит – немец, не дождавшись никакой реакции, просто садится на скамью рядом с британцем, с той стороны, где по-ноябрьски промозглый ветер треплет свисающий с краев корпуса кузова брезент; через периодически то появляющуюся, то исчезающую прорезь видно, как прыгает на ямах и ухабах идущий следом грузовик.
От холода тело сотрясает озноб и ужасно хочется спать. Все эти дни колонна останавливалась редко, постоянный шум моторов и тряска, вступая в ядовитую реакцию с внутренним состоянием, не давали погрузиться даже в легкую дрему. Однако Николас знает, что стоит закрыть глаза, и его немедленно отбросит назад – в удушливый август, за тысячи километров от Франции, туда, где привычный для него мир рухнул, чтобы был возведен другой...
Расчеты пленного оберштурмфюрера оказались верны, план сработал как надо – Марлоу очнулся связанный и жутко злой, но у товарищей и мысли не возникло о том, чтобы обвинить его в измене; им гораздо легче было поверить в способность еле живого немца распилить тугой канат камнем и удрать из лагеря. Бредшо, разумеется, рвал и метал, а Волки еще три дня к ряду прочесывали лес, но так никого и не нашли. Все это время Ник жил в ожидании, ему казалось, что вот-вот фрица снова затащат в лагерь и тогда... тогда ему уже ничто не поможет.
Не затащили. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю, а спустя полторы остатки дивизии вышли к берегу Орн, чтобы объединиться с восьмым британским корпусом и тридцатым корпусом союзных войск. Еще через девять с половиной дней после этого стало известно, что германские войска наконец-то начали отступление.
Котел, конечно, закрылся еще нескоро, – союзники блокировали выход к побережью в попытках добить ослабевшего врага, – но Николас этого уже не застал. Его и десятерых солдат из сводного отряда почти сразу перебросили в Гавр, а оттуда – к границам с Норвегией, где безуспешно пытались укрепиться британские войска. Волков и капитана Брэдшо Марлоу больше не видел, только по прошествии полутора месяцев случайно узнал, что их, вместе с остатками польских партизан, сожгли в деревушке под Эссегом.
Три с лишнем недели – на самом деле двадцать три дня – Николас пролежал в госпитале на схроне в попытках восстановить силы. Последнее столкновение с нацистскими войсками едва не отправило его к праотцам, но снова вмешалась судьба, явно уготовившая для врача какую-то другую участь. Как оказалось после – еще менее завидную, чем смерть на поле боя. После госпитализации, вместо того, чтобы остаться и помогать мед штату справляться с нескончаемым потоком раненых, Ник вернулся на передовую. Его еще несколько раз забрасывало в разные горячие точки Европы, но закончилось все у юго-западной границы Франции.
Операция изначально была обречена на провал, но командование дало установку «любой ценой». Получилось только ценой жизней пятидесяти семи смелых, самоотверженных ребят. Их разбили через шесть дней ожесточенных столкновений; двадцать четыре взятых в плен солдата, из которых восемнадцать расстреляли на следующий день у стены разрушенного дома безымянного городка. Еще двоих показательно сожгли в старом грузовике за попытку побега. Их осталось четверо: Николас и трое рядовых солдат британской армии с такими же пронзительно голубыми глазами. Последнему факту врач сначала не придал особого значения, ему, если честно, было вовсе не до деталей, и только много после он понял, что, когда дело касается нацистов, случайности исключены.
Об Аушвице были наслышаны все, недостатка в информации не наблюдалось, ни в родных пенатах, ни в плену. Их держали вместе с другими военнопленными вплоть до самого отправления. В машины грузили уже отдельно – одиннадцать человек, не считая сопровождающих солдат, тщательно отобранных из бесчисленной толпы. Ник не смог бы сказать точно, сколько всего человек было схвачено. Пятьдесят, может быть, семьдесят; у всех у них был один пункт назначения - Фабрика Смерти.
Многие пытались покончить с собой, но удавалось даже не каждому пятому. Отучали от подобных мыслей немцы мастерски, они будто точно знали ту самую грань, до которой можно искалечить человеческое тело и психику, чтобы мучительное балансирование между жизнью и смертью ни в коем случае не закончилось последним. Пленных дрессировали, не как собак, а как диких зверей, согласных подчиняться только под угрозой адской боли.
Марлоу в определенном смысле повезло – его и еще десять "избранных" немцы целенаправленно обходили стороной со  своим особым вниманием…, потому что "расходный материал для лабораторий должен был доехать до Освенцима если не в идеальном, то в приемлемом состоянии". Так пояснил капитан Канн, когда Николас все-таки осмелился спросить. Что подразумевалось под "приемлемым" состоянием понятно было и так: они должны быть способны выдержать все предназначенные для них эксперименты и не сдохнуть на следующий же день, в противном случае цели не оправдают средств, затраченных на перевозку.
Теперь их ждет поезд в Экс-ан-Прованс. Концентрационный лагерь там давно закрыт, но вокзал все еще отправляет до Аушвица живой груз, ставший за столько лет уже привычным.
Николасу все же не хватает выдержки – он погружается в неспокойную, вязкую полудрему. Перед глазами тут же начинают плясать расплывчатые, неясные образы, чьи-то знакомые и незнакомые лица, искаженные, страшные, будто карнавальные маски, все вокруг наполняется запахом дыма и пороха... вспышка - и мир окрашивается в красный. Марлоу дергается так резко, что едва не слетает со скамьи, но чужая рука, крепко сжавшаяся на плече, помогает удержаться на месте. Фриц не смотрит на пленного – только перед собой, но британец почти слышит: «...снова кошмар?», и поджимает упрямо губы. Кошмары теперь его постоянные спутники и единственное напоминание о прошлой жизни. Он не стал бы избавляться от них, даже если бы мог. Зачем? Времени осталось не так уж и много, каждый фрагмент прошлого хоть и тяжелее любого груза, но дороже золота. Мы из породы битых, но живучих. Мы помним все, нам память дорога.
Еще через сутки колонна въезжает в город. Состав из шести вагонов словно врос в рельсы у убитого временем  перрона. Тяжелый паровоз осел от старости, накренился, будто он устал от нескончаемых рейдов в один конец. Устал, но терпеливо ждет своих невольных пассажиров, до нервной дрожи пугая их одним своим существованием.
Их выгружают из машин в течение целого часа, и Николас успевает рассмотреть окрестные пейзажи: неказистые домишки, явно возведенные на скорую руку, худые дороги и большие железные ворота по правую сторону, ведущие на территорию бывшего лагеря. Марлоу невольно пытается прикинуть, будет ли Аушвиц похож на это место, или у Фабрики Смерти свои... особенности?.. Все время до новой команды, британец ждет оживления, суеты, но их нет – только густое, липкое отчаяние на лицах окружающих его людей. Кажется, вокруг движутся только солдаты Рейха: их автомобили и отряды, – все остальное же просто фон, статичная, серая картинка для создания нужной атмосферы и сценического образа.
Когда военнопленных, наконец, собирают вместе и направляют к перрону, образовавшаяся очередь движется до нелепости медленно, как в замедленной съемке – никто не спешит оказаться в поезде раньше времени. И не то чтобы у людей еще оставалась надежда - ее выбили пинками по ребрам, выпустили вместе с кровью, просто каждый из них понимает, что одновременно с закрытием двери товарного вагона наступит конец, и точка в этой некрасивой истории будет поставлена. Красная, как и сама кровь.
Одиннадцать человек, включая Марлоу, тащатся позади всех, им в отдельный вагон. В Аушвице их высадят первыми.
Канн, исчезнувший сразу после выгрузки, догоняет Ника почти у самого подъема на перрон.
- Вот, – он, не глядя, быстро пихает что-то в карман грязной куртки врача. – Боюсь, что меня могут оставить здесь, встречать следующие колонны... Ты забавный малый, Марлоу, жаль, что не ариец.
У Николаса есть всего пара мгновений, чтобы сунуть руку в карман и нащупать теплый металл своего армейского жетона...